Ему нравилась возникшая атмосфера недосказанности и нравилась эта женщина.

– Потому что вы другой. Вы не думаете о прошлом, вы всегда стремитесь вперед. И в то же время вы никогда не идете напролом; вы искусно вплетаете нить своей судьбы в полотно истории, вы умеете не только действовать, но и ждать и можете заставить время работать на себя.

Он рассмеялся с подкупающей непосредственностью и, по-дружески пожав ее руку, сказал:

– Вы меня обезоруживаете, Софи. Чем мне ответить на ваш комплимент? Приглашением в театр? На выставку живописи в Лувр? Или просто сказать, что вы очаровательны? Но вы наверняка знаете это…

Она улыбнулась, немного загадочно и вместе с тем – с полным пониманием, и поправила пушистый воротник пальто.

– Становится холодно, – промолвила она, – вернемся домой.

Приблизительно через месяц после этого разговора Элиана прогуливалась по улицам Парижа в полном одиночестве, как иногда делала в трудные минуты жизни.

«Одиночество, – думала она, – нет, скорее уединение! Париж помогает человеку уединиться с самим собой и при этом не чувствовать себя покинутым».

Людям свойственно грезить о далеких странах, неведомых уголках земли, но, находясь в Париже, с трудом можешь представить себе, что на свете существуют другие края, настолько глубоко погружаешься в атмосферу этого города, сливаешься с ним душой…

Элиана улыбнулась. Человеческая душа, а особенно душа влюбленного, – невольная пленница Парижа и одновременно – его вечное божество.

Молодая женщина медленно брела по городу, любуясь всем, что видела, – почерневшими камнями мостовой, золочеными куполами церквей, многоликими зданиями; и ей казалось, что именно здесь, в Париже, время замедляет свой ход и образует какой-то странный водоворот: живущий в настоящем человек словно бы видит тени прошлого, скользящие по фасадам домов и лицам идущих навстречу людей, и вместе с тем постоянно окунается в будущее, потому что Париж – приют мечтателей, колыбель грез; ему присуща неуловимая таинственность, что-то плывет в его воздухе, откуда-то доносятся отголоски мелодий, мелькают отблески непонятных видений. И душой овладевает сладостная меланхолия, то особое состояние, когда человек печален, но мудр, слаб, но не безучастен. Он путешествует по Парижу и, размышляя, незаметно для себя вновь восходит к надежде.

С такими мыслями Элиана прохаживалась мимо тянувшейся вдоль Сены каменной балюстрады и вглядывалась в чистую голубизну небес. Воздух был сырой, но теплый; ласточки с тревожными криками стремительно ныряли вниз и, вычертив дугу, снова взмывали ввысь, прямо к солнцу.

Она смотрела вдаль, на башни собора Нотр-Дам и Македонские ворота, когда услышала, как ее окликают по имени.

Оглянувшись, молодая женщина увидела Армана Бонклера, который спешил к ней, на ходу приподнимая широкополую фетровую шляпу. Он, как всегда, был элегантно одет: под расстегнутым сюртуком с пелериной виднелся бланжевый камзол и ослепительное кружево сорочки, а ниже – нанковые панталоны со штрипками.

Арман остановился перед Элианой, и она мгновенно ощутила, как ее окутывает атмосфера грубой чувственности.

Молодой женщине стало не по себе, и она оперлась рукой на влажные, холодные перила моста.

– Это вы, мадемуазель Элиана? – сказал Арман, широко улыбаясь и сверкая белками глаз. – Странно видеть вас здесь!

– А где меня не странно видеть? – спросила молодая женщина.

Против воли она держалась с этим человеком неприветливо, даже резко. Он отталкивал ее своими неуместными настойчивыми притязаниями и, вообще, совершенно не нравился ей.

Арман продолжал улыбаться. Его не так-то просто было смутить.

– В Опере, в вашем салоне, в Триволи.

– Но сегодня я хочу побыть здесь, – устало отвечала Элиана.

Она не слишком хорошо выглядела, была бледна какой-то особой «весенней» бледностью и казалась бесконечно далеким от жизненной борьбы существом с тонкой и нежной, как полевой цветок, оболочкой души – это придало мсье Бонклеру смелости, и он сказал:

– Позвольте угостить вас кофе и, если не возражаете, шампанским. Думается, нам есть о чем поговорить.

Элиана подняла взгляд. Что-то подсказывало ей, что властитель судеб – господин случай – неспроста свел ее сегодня с Арманом, и она согласилась.

Они устроились за столиком на одной из открытых террас. Элиана отказалась от шампанского, и Арман заказал кофе и пирожные.

Какое-то время они молчали, потом Арман произнес очень серьезно и с большой претензией на искренность:

– Мадемуазель Элиана, в последнее время вы были не слишком любезны со мной, и тем не менее я по-прежнему готов предложить вам дружескую помощь. Мне известно, что Максимилиан де Месмей покидает Париж, и, вероятно, вам понадобится поддержка.

Молодая женщина тяжело промолвила:

– Я вас не понимаю.

– Неужели вы не знаете о том, что де Месмей уезжает в Австрию? Его включили в состав делегации конгресса. Кстати, я недавно видел его в Опере в обществе мадам Клермон. Вы, кажется, знакомы с нею? Софи Клермон, племянница мсье Рюмильи. Она красивая женщина и хорошо известна в высших дипломатических кругах. Ходят слухи, она тоже собирается в Австрию. И еще говорят, Максимилиан де Месмей помог ей выкупить имение покойных родителей, где-то возле Луары.

Хотя Элиана была поражена услышанным, она ограничилась тем, что сказала:

– Вот как?

– Да, – подтвердил Арман таким тоном, словно только что сообщил наиприятнейшую новость.

Элиана поднялась с места.

– Благодарю вас, – проговорила она, – но мне пора домой.

Он взял ее руку и прильнул к ней многозначительным поцелуем. При этом он не сводил с молодой женщины настойчивого откровенного взгляда.

Почувствовав внезапную тошноту, Элиана быстро выхватила из рукава платья спрятанный там надушенный платок и поднесла к лицу.

– Вам нехорошо? – участливо осведомился Арман.

– Нет-нет, – она слегка отстранилась. – Если нетрудно, найдите фиакр.

– Я сейчас же отвезу вас домой.

Элиана вернулась в особняк и принялась ждать Максимилиана.

Сначала был шквал мыслей, подозрений, вопросов, но потом она немного успокоилась. Человек редко расстается с надеждой, пока не узнает всего наверняка, так и Элиана еще пыталась за что-то цепляться, хотя сердце уже чувствовало мрачную правду: она словно ступала по поросшей ярким мхом поверхности топкого болота.

Молодая женщина боялась уже знакомого ей неподвижного состояния слепой безысходности, какое обычно наступает после внезапно обрушившегося непоправимого удара. Никаких четких мыслей, одно лишь тягостное, мучительное, совершенно бесплодное раздумье, забытье души и беспрестанная боль сердца, когда на грудь будто бы положена гранитная плита, которую способно сдвинуть только время.